Ю. И. Рубан, канд. ист. наук
Доклад на конференции «Православное богословие на пороге третьего тысячелетия» (Москва, февраль 2000)
Известный летописный рассказ о направлении Киевским князем Владимиром Святым в страны Востока и Запада особого посольства с целью «испытания вер» и выбора «лучшей» из них носит ярко выраженный литургико-эстетический характер. В храме святой Софии Константинопольской русских «поставили на лучшем месте, показав им церковную красоту, пение и службу архиерейскую... и рассказав им о служении Богу своему. Они же были в восхищении, дивились и хвалили их службу». Вернувшись домой, они заявили, что «не знали», где совершалась эта служба — «на небе или на земле,— ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой...»001 .
Не обладавшие богословским образованием послы говорили не о догматах и вероучении, а о красоте богослужения. Так благолепие богослужения Великой Церкви (как называли византийцы храм Святой Софии) определило «выбор веры», и Русь вошла в регион христианских стран византийской литургической традиции002 .
«Возможно, это красивая легенда, но то, что люди думают о действительности, говорит нам о них больше, нежели сама действительность»,— справедливо замечает современный литургист.— ...Никакая другая Церковь, ни Восточная, ни Западная, не может сравниться с Русской Православной Церковью в том, какое значение в ней придается богослужению»003 . Рассказывают, что на вопрос одного западного гостя — кратко охарактеризовать Русскую Православную Церковь — покойный патриарх Московский и всея Руси Алексий I ответил одной лишь фразой: «Это Церковь, которая совершает Божественную Литургию»004 .
Учитывая этот изначальный литургический характер русской церковности, следовало бы ожидать особого внимания к литургическим изысканиям, позволяющим перевести безотчетные переживания и восторги на степень рационального знания и сознательного восприятия нашей богатейшей литургической традиции. В условиях, когда в России Православие было государственной религией, следовало бы ожидать, по выражению Николая Никаноровича Глубоковского, «пышного развития» в нашей стране литургики. «Фактически же,— продолжает он,— было в России совсем наоборот»005 . Подтверждением этого на первый взгляд парадоксального утверждения являются свидетельства людей, которых вряд ли можно заподозрить в предвзятом отношении к православному богословию вообще и православной литургике в частности.
Из недавно опубликованной работы известного русского литургиста Бориса Ивановича Сове «История литургической науки в России» мы узнаем, что «в Московской Руси изучение богослужения ограничивалось компиляциями толкований греческих литургистов-экзегетов и практическими проблемами, касающимися деталей и казуистических случаев богослужебного Типикона...»006 . Первое русское руководство по литургике появилось лишь в конце XVIII в.007 , причем, Русской Церкви понадобилось почти полвека (46 лет), чтобы исполнить повеление императрицы Елизаветы Петровны и Святейшего Синода. Эта печальная история составления элементарного литургического руководства, «инициатива <создания которого> исходила от церковной и светской власти, показала беспомощность и убожество литургического базиса у русского духовенства, даже у ученого монашества, и, что особенно печально, сужение интереса к литургике. Богослужение было чуждо русской богословской школе...»008 .
Переходя к истории литургики в нашей духовной школе, Б. И. Сове констатирует столь же печальную ситуацию: «В духовной латинской школе XVIII в. не было места преподаванию литургики даже в самом скромном объеме. Уставу обучались практически»009 . На рубеже XVIII и XIX веков в состав российских Духовных школ начинает вводиться устав, а затем и литургика, но ситуация мало меняется. «В первую половину XIX в. в духовно-учебных заведениях, академиях и семинариях литургика влачила жалкое существование. Она как наука не существовала»010 . Этот суровый вывод подтверждает свидетель — проф. МДА Алексей Петрович Лебедев. «Между всеми богословскими науками до самого последнего времени самою заброшенною наукою, самая несчастною падчерицею были археология и литургика»011 .
Ситуация в области отечественной литургики стала существенно меняться во второй половине XIX в., особенно с принятием нового академического устава 1869 г., а один из замечательной плеяды ученых того времени, проф. Иван Дмитриевич Мансветов, явился,— по определению Н. Н. Глубоковского,— принципиальным реформатором литургики и стал фактическим основоположником ее научного бытия. Он прочно аргументировал, что в литургических разысканиях надо восходить к первоначальному зерну, из которого постепенно развивалась вся дальнейшая богослужебная система»012 . Тем не менее, в 1898 г. проф. Александр Иванович Алмазов относил церковную археологию и литургику к наукам «в высшей степени мало разработанным»; а великий А. А. Дмитриевский, «лучший и наиболее компетентный в России литургист, заслуженно снискавший имя «Русского Гоара»013 , просто называл российскую литургику «бедной»014 . И это — окончательная характеристика той ситуации, в которой находилась наша старая академическая литургика.
«Объясняется это печальное обстоятельство тем,— справедливо замечает Н. Н. Глубоковский, — что обе эти специальности [литургика и церковная археология. — Ю. Р.] долго считались практически прикладными, служащими к назидательному истолкованию церковно-богослужебного обряда». Сам же обряд «принимался и рассматривался в законченной форме некоторой неподвижной окаменелости и в этом виде как бы догматизировался, поскольку своей древностью необходимо возводился к апостольскому первоисточнику во всех своих главных элементах. Исторический генезис или совершенно отрицался, или едва допускался для случайных иллюстраций к тому, что застыло в стереотипной неприкосновенности... В результате и литургика, и церковная археология оказывались совсем мертвыми и лишались всякой жизненности для собственного возрастания... Такое положение было неизбежно по самой постановке...»015 .
Эта роковая «неизбежность», в свою очередь, вытекает из еще более общих закономерностей. Историку хорошо известно, что культурно-политическая ситуация дореволюционной России на самом деле бесконечно далека от той ностальгически-лубочной идеализации, с которой мы часто встречаемся в последнее время. Разрыв между неумолимыми требованиями быстро развивающейся жизни и неспособностью (или нежеланием) всеобъемлющих реформ и привел в конечном итоге к той страшной катастрофе, последствия которой вряд ли когда-либо будут изжиты до конца. Данная ситуация накладывала свой отпечаток буквально на все стороны жизни, в том числе и на науку.
Дело в том, что в т. н. традиционных обществах (где Церковь не отделена от государства и христианство поэтому является официальной идеологией) источниковедческий анализ и критика традиционных письменных памятников с точки зрения их подлинности и исторической достоверности зачастую воспринимаются как покушение на метафизическую и бездоказательную в научном отношении догму и даже — «государственные устои». Особенно характерно положение исторической литургики — науки, разрабатывающей источники по истории богослужебных древностей и христианского календаря. По своим принципам это — источниковедческая, объективная и безжалостная по отношению к популярным церковным легендам и традициям наука, и в этом причина тех невероятных трудностей и унижений, о которых с горечью свидетельствуют сами ее представители.
Как отмечал в своих неопубликованных лекциях, посвященных изучению древних славяно-русских литургических рукописей, покойный проф. Никита Александрович Мещерский, «в дореволюционной России научное изучение литургических текстов было заторможено благодаря запретительному вмешательству духовной цензуры и духовного начальства. Характерна история научного издания Остромирова Евангелия, которое, будучи подготовлено Александром Христофоровичем Востоковым к изданию, десятки лет не могло увидеть свет, потому что цензура считала его «еретическим». Так же была испорчена работа протоиерея А. В. Горского, готовившего публикацию «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона,— по требованию цензуры он должен был изменить язык публикуемого памятника, приноравливая его к нормам церковно-славянского языка, которые тогда были приняты. Только в наши дни можно подойти к изучению этого материала, не будучи стесненными конфессиональными рамками»016 .
К сожалению, время накладывает отпечаток даже на лучших людей, заставляя их — осознанно или невольно — прибегать к использованию «двойного стандарта». В этом отношении характерна позиция митр. Московского Филарета (Дроздова). С одной стороны, в полемической статье «Беседа к глаголемому старообрядцу о пятипросфории и седмипросфории»017 он обращается к литургическим источникам — древним рукописным Служебникам, свидетельствующим о широком плюрализме в отношении количества служебных просфор — от одной и до семи. Это позволяет ему сделать обоснованный вывод о неправомочности догматизации «седмипросфория» — практики вообще поздней (XVI в.) и исторически условной. Здесь он выступает как беспристрастный источниковед.
Совсем иная логика обнаруживается в его «Замечаниях» на интереснейшее письмо архим. Антонина (Капустина), указывавшего на существенные различия в богослужебной практике греков и русских и предлагавшего широкое знакомство с этими отличительными особенностями для своего рода «обмена опытом». «Распространение сведений о литургике восемнадцати веков в народе неудобно и может вести более к брожению умов и к сомнениям, нежели к единству, — выговаривает ему митр. Филарет. — ...Распространение мысли об изменяемости формы богослужения поведет ли к добру в веке, который стремится к своеволию действий и произволу распоряжений? Для чего требуется (цитирует он архим. Антонина): „признать разные формы богослужения правильными, поскольку они не касаются догмата“? Без нужды для чего провозглашать, что римская Литургия хороша, армянская хороша?»018 . Комментарии излишни. Может ли быть «нехорошей» какая-либо Евхаристия — Таинство Тела и Крови Господней — та же самая в Москве, Риме, Ереване и любой палестинской деревушке?! Здесь почтенный иерарх выступает в роли «государственного человека» — охранителя устоев своего консервативного времени.
В таких условиях замечательные церковные ученые прот. Александр Горский и Капитон Невоструев, создавшие бессмертное «Описание славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки» вынуждены были лавировать, стараясь быть исторически беспристрастными и в то же время делать такие нелепые оговорки, рассчитанные на духовную цензуру, за которые их можно только пожалеть. Так, описывая знаменитую рукопись «Служебника митр. Киприана», кон. XIV — нач. XV в. (ныне ГИМ, Синод. No 601/344), лежащий в основе древнерусских Служебников «новой редакции» (а потому как бы «нормативный»!), они утверждают, что этот «Служебник имеет вид нынешнего печатного Служебника (то есть Служебника Синодального периода, XIX в.! — Ю. Р.). Отступает от него редко»019 . Достаточно беглого просмотра рукописи рубежа XIV—XV веков, чтобы убедиться в обратном. Просфор на Проскомидии насчитывают пять, а их на самом деле указано четыре! Это ясно из текста020 . Я изучал этот Служебник.
К 20-м годам XX в. лучшие русские литургисты по уровню источниковедческой подготовки не уступали западным и многое успели сделать, особенно в области изучения славяно-русских богослужебных текстов. Тем не менее, в целом, как показывают вышеприведенные характеристики, ситуация изменилось мало. В замечательных (к сожалению, кратких!) воспоминаниях о своем учителе Алексее Афанасьевиче Дмитриевском покойный профессор СПбДА Н. Д. Успенский хорошо пишет об отношении к литургике «среднестатистического» церковнослужителя, выходца из священнической среды, каким он сам являлся. «Как в духовной семинарии, где я получил среднее богословское образование, так и в Петроградском Богословском институте среди учащихся существовало мнение, что литургика — предмет «церковно-практический», что о нем уже сказано последнее слово науки, и требуется только твердое, почти наизусть, знание порядка совершения богослужения, состава его псалмов, молитв, песнопений»021 .
Так думал он, молодой выпускник института, осенью 1923 г. при выборе темы кандидатского сочинения, когда произошла его «случайная» — на самом деле провиденциальная! — встреча с будущим учителем. Задержавшись в аудитории Высших Богословских курсов (Петроградский Богословский институт уже был закрыт), он стал невольным слушателем лекции по литургике. Алексей Афанасьевич «излагал историю Вечерни Великой пятницы с ее обрядом выноса Плащаницы. Я знал хорошо эту службу и по учебникам литургики, и практически, и мне в голову не приходило, что между Типиконом и общепринятой практикой совершения этой службы так много несоответствия и недоговоренности»022 . Встреча определила судьбу будущего литургиста: вскоре он решил писать работу по литургике и пришел к «Русскому Гоару» с просьбой дать ему тему будущего сочинения. Многоопытный А. А. Дмитриевский от конкретного разговора уклонился, вручив Николаю Дмитриевичу две свои книги — «Путешествие по Востоку и его научные результаты...» и «Древнейшие патриаршие Типиконы...» — с тем, чтобы тот их сначала «проштудировал» и лишь после этого продолжил разговор. Он знал, что делал, потому что вернувшийся через три недели Н. Успенский просто не знал, что же он может сказать по поводу содержания этих известных в настоящее время каждому литургисту книг. «Более того,— признается он,— они как-то смутили меня и даже насторожили, потому что иногда сказанное в них шло вразрез с моими религиозными представлениями, которые для меня казались ортодоксальными. Меня смущало сообщение Алексея Афанасьевича в его «Путешествии» об открытых им «Правилах» прп. Саввы Освященного. Я привык думать и меня тому учили, что наш Церковный устав ведет свое начало от самих Апостолов и лишь был записан прп. Саввой. «Правила» же прп. Саввы, записанные им собственноручно и опубликованные Алексеем Афанасьевичем, ни размером, ни содержанием не были похожи на наш Типикон... Не меньше смутила меня и книга «Древнейшие патриаршие Типиконы...» Я знал, что Русь приняла крещение от константинопольских греков, следовательно, и их богослужение, но богослужение Великой (Константинопольской) церкви, которое так подробно излагал Алексей Афанасьевич в «Древнейших патриарших Типиконах...», оказалось совершенно отличным от нашего. Я задавал себе вопрос: как это могло получиться? И какой же из этих двух типиконов древнейший в том смысле, что его можно было бы назвать ведущим свое начало от Апостолов?»023 .
Признание замечательное, поскольку свидетельствует о том, что блестящие результаты нашей Высшей литургической школы не были востребованы Богословской средней школой, выпускники которой формировали отношение к исторической литургике в церковном народе. Практически неименным это отношение остается и по сей день. Еще в начале уходящего века А. А. Дмитриевский в рецензии на «синтетическую» книгу «неофита в литургике» прот. М. И. Орлова, поставившего для себя «грандиозную и совершенно непосильную задачу» — дать «первое критическое издание» чина Литургии Василия Великого, не только оценил состояние нашей литургики, но и кратко наметил программу действий «Полученные о. Орловым выводы, хотя и не привносят в науку ничего нового, но они лишний раз подтверждают, что литургическая наука нуждается еще пока в чернорабочих руках, в тружениках, посвящающих себя открытию и изданию в свет литургических памятников, а беловая, домашняя, критическая работа здесь — дело еще отдаленного будущего»024 .
Прошло девять десятилетий, но актуальность этих слов стала еще более очевидной, потому что «распалась связь времен» и ученых-литургистов у нас пока не готовят. Опыт последних лет убедил нас в том, что внешняя свобода научного творчества сама по себе мало что значит: нужны профессионально подготовленные и вместе с тем широко образованные люди, свободные от политических, национальных и конфессиональных предрассудков и способные к кропотливой и усидчивой работе. Нам следует не только достичь уровня старой школы, но и освоить огромное наследие, накопленное за уходящее столетие мировой литургической наукой. Только тогда можно будет говорить о действительном возрождении национальной литургики.
В заключение, опираясь на опыт наших прежних литургистов, позволю себе сформулировать некоторые положения научно-методологического и учебно-практического характера.
Источник — www.kiev-orthodox.com/theology